Фрагменты раннего детства

Фрагменты раннего детства

ВСТУПЛЕНИЕ

20 Декабря 1990 года.

 

 Лишь к 19 годам я морально и психологически подготовился к большим и неожиданным событиям. Мой потенциал духа незаметно превысил то, что ещё вчера казалось чуждым и посторонним, а, превысив, сумел вобрать в себя и оценить мировоззрение, против которого шёл весь процесс моего воспитания. Невидимая рука провела меня по лезвию ножа, и я оказался перед светлой дверью, за которой началось моё истинное Призвание, моя жизнь. Шагнув за порог, я попал в другой мир, мир, где царствует только Душа, обращённая лицом к Богу.

 

Ко мне часто приходят непрошеные гости, садятся за стол и, не обращая внимания на недоумевающего хозяина, начинают рассказывать о нём и о том, что его окружает. Делают они это профессионально и у меня невольно складывается впечатление, будто они абсолютно ни от кого независимы, кроме какой-то силы их породившей. Раз за разом я пытаюсь вникнуть в их разговоры, но они словно не замечают моего присутствия и это с новой силой заинтриговывает меня: я готов отдать всё – лишь бы быть с ними заодно.

И однажды у меня перехватило дух: мне подали знак присоединиться! Я так долго был в стороне, что этот случай не только окрыляет, но и настораживает. Я скромно сажусь с краю и молчу. Но тут я замечаю, что меня совсем не для этого позвали и все смотрят в мою сторону, ждут моего Личного Мнения.

Я гость своих гостей. Эти гости: мои мысли, чувства, догадки. Я сажусь с ними за один стол, чтоб приобщится к тому, что хорошо известно им, но до сих пор остаётся тайной для меня самого.

Растерянный и смущённый я тихо произношу: « Человек- существо бренное…»- это моё официальное убеждение, с которым, кажется, трудно спорить, ибо оно имеет глубинные корни в той почве, на которой я стою.

Но вдруг, в ответ на это моё материалистическое умозаключение, с места встаёт один из моих гостей и показывает мне портрет серьёзного человека лет 30-ти. Обычное лицо: худоватое, глаза голубовато-зелёные под не совсем правильными бровями, нос с горбинкой слева, маленький аккуратный рот. Волосы цвета ореха, с пробором чуть левее середины открытого лба, спускаются до плеч. Борода и усы слегка рыжеватые. Ничего необычного и во всяком случае не улавливается связь с моим высказыванием и этим ликом.

- Кто это?

- Возрождённая тленность.

Эти слова полны гипнотизирующего таинства и я пристально вглядываюсь в лицо незнакомца. Внезапно, то ли осознанно, то ли интуитивно начинаю догадываться, что это лицо я уже видел когда-то. Более того, оно имеет какую-то глубинную связь лично со мной! И тут я вспоминаю случай, произошедший несколько лет назад. Дома у бабушки я смотрел фотографии – это доставляло мне большое удовольствие. Моё внимание привлекла фотография мальчугана лет двух, стоящего на стуле и смотрящего прямо на фотографа. Каким-то неуловимо близким родством веяло от этого ребёнка, хотя он и был похож только на самого себя. И всё же я понял: передо мной - Я сам. Так оно и оказалось. Это была единственная моя фотография из раннего детства и мне никогда прежде никто ее не показывал. И вот теперь на меня наплывает то же самое чувство, однако в душу закрадываются сомнения: человек на портрете намного старше меня, а разве можно интуитивно «вспоминать» себя в будущем?

Гость понимает моё смятение и улыбается моей простоте: « Это лик из прошлого, имя этого человека – Иешуа Ханоцри». Обескураженный и озабоченный, я продолжаю молча рассматривать человека, которого никогда не видел в этой жизни, но которого признал своей собственной личностью. Быть может, мне удастся разгадать секрет таинственного феномена? В эту минуту встаёт второй гость и достаёт из кармана численник, разворачивает его и, как бы сам себе, говорит: «Ты без труда узнал себя в реконструированном портрете. Дух признал свою материю!»

Наконец то я облегчённо вздыхаю, всё более или менее проясняется, ведь образ – лишь последняя капля в логико-мистическом процессе моего самопознания и теперь можно задать решающий вопрос, что я и делаю.

- Скажите, а что всё это значит и к чему обязывает?

Мне отвечает гость с численником, он, похоже, взял на себя труд объяснить мне происходящее. «Не удивляйся, пришло время и нам, причастным вечности, открыть тебе Самую большую Мировую тайну. Наши имена хорошо известны тебе, теперь ты узнаешь нас в лицо: чувства, мысли, догадки, интуиция, память, рассудок и многие другие. Лишь один из нас, тот что сидит чуть позади и слегка кивает головой, не называет своего имени, ибо мы говорим от него и ты через нас будешь говорить с ним. Выполняя его волю, мы откроем тебе картину Прошлой жизни и, коль ты сумел распознать суть портрета, то сумеешь увидеть и истинную жизнь. Это конечно не так-то просто, но, приложив максимум усилий, ты сможешь сделать никем не сделанное, только так оправдаешь своё появление на свет. Время не ждёт – берись за перо. Да сопутствует тебе удача!». С этими словами он вырвал из численника первый листок. Так аллегорически можно подвести итог всего произошедшего со мной в 1990 году. Возможно, когда-нибудь я расскажу как это было на самом деле…

 

Итак, часы пробуждающегося сознания запущены, уходят в прошлое мои наивные детские стихи:

 

 

Не раскрыл себя я, ну и что же!

Время подойдёт и день настанет

И вопрос - А кто же я? А кто же?

Мучить мою душу перестанет.

Первоначальные познания

Писать о жизни человека всегда трудно и, в большинстве случаев, немного грустновато, то хочется размахнуться до беспредельности, то возникает опасение залгаться в корень. Как бы то ни было, жизнь есть жизнь, она обыкновенно начинается - в муках и крике, а дальше…, впрочем об этом стоит узнать побольше, ведь сколько бы нас не кормили пирогами научных обобщений, теорий эволюции и всего такого прочего в нас неминуемо остаётся тяга к простой душевной откровенности, наполненной сугубо личными переживаниями и мыслями. Это наше основание и оторваться от него не в нашей власти. Обещание полной правды и достоверности описываемого беру себе на вооружение, о беспристрастности, к сожалению, поручиться не могу.

 

- 1 -

 

Когда я родился, мир стоял, без малого, миллиарды лет. Человечество близилось к грани третьего тысячелетия христианства. В моей стране была тишь да гладь – «небожья благодать», строился развитой социализм – последняя, но отнюдь не самая лучшая выдумка человеческого гения. Итак, это было 20 февраля 1971 года, кажется утром.

Этому предшествовали весьма странные, но, честно говоря, типичные для того времени события. Мой отец встретил мою мать, будучи в возрасте, только приближающимся к совершеннолетию, в то время как моя мать уже была за чертой этой грани. Но прежде скажу, откуда, кто пошел, и кто как устраивал свою жизнь.

 

Валентина Ивановна Зданевич – дочь поляка Ивана Осиповича и русской женщины Веры, родилась в 1925 году в Усть-Илимском районе Омской области; в пятидесятых она вышла замуж за Степана Семёновича Набабкина – уроженца с. Екатериновка Рязанской области, будучи на 24 года младше его. Однако, это нисколько не помешало их семье разрастись до восьми человек. Это и были мои ближайшие предки по отцовой линии. Со слов бабушки я узнал скупые сведения об её отце, о их жизни, и если бы стал приводить их тут, то это не прибавило бы нисколько оригинальности сему повествованию. За свою жизнь она много где побывала и на ту пору, когда пошли дети, крепко и окончательно осела в небольшом городке Кузбасса Анжеро-Судженске, видимо, здесь сыграло большое значение то обстоятельство, что шахта в те трудные времена имела «авторитет» и немалый. От отца мне довелось слышать, как они таскали домой уголь с терриконика, куда обычно вываливается порода из проходок.

Моя мать – Грибанова Вера Николаевна жила одна с матерью Матрёной и бабушкой Ориной (или Ариной, точно не скажу); на ту пору когда она познакомилась с отцом Виталием, её работой было асфальтирование дорог, кстати в бригаде с моей бабушкой. Профессия, на ту пору, почти сугубо женская. Подробности этого происшествия никогда до меня не доходили, а вот о дальнейшем я слышал от отца. Он в то время учился шоферить. В один прекрасный день он объявил бабушке о намерении жениться, та, как и подобает, посоветовала хорошенько всё взвесить, но молодая кровь - горячая и она сделала своё дело: они с матерью стали жить в отдельной комнате. Бабушка говорила, что мать в ту пору была красавицей.

Но вот, на каких-то дьявольских почвах, пошли разлады. Матрёна, видимо, тоже ощутила всю тяжесть своего одиночества без единственной дочери и, придя однажды в дом, увела и подбила на отчуждение от мужа Веру. В такой ситуации я и был произведён на белый свет. Через год отца забрали в армию на Дальний восток, я остался в доме у матери, бабы Моти и прабабушки, чей авторитет был непререкаем. Даже мать впоследствии говорила мне «Если бы была жива баба Орина, то ничего бы этого не случилось», однако судьба распорядилась по своему. Помнить себя я начал довольно рано, где-то лет с двух, может и раньше, отца узнал уже как чужого дядю.

Но моя память сохранила и то, что рассказывала мне мать. Она говорила, что в детстве я рано отказался от молока и рано начал говорить, впрочем, наверное, каждая мать считает то же о своём единственном ребёнке. Но есть и более интересные случаи: со штанами, с бурундуком и, наконец, с подушкой. Меня воспитывали в христианской вере и достигли в этом определённых успехов: на ночь я старательно молился, сквернословам говорил: «Если будешь так ругаться – тебе боженька язык отрежет!» и носил крестик. Уже в сознательном возрасте баба Мотя – вечная обещательница, побожилась купить мне золотой. Видимо я в ту пору ещё не был «атеистом», ибо радовался такой перспективе.

Они рано крестили меня, о чём говорили всегда с особой гордостью и радостью, дескать, я хорошо плавал и поп предсказал это как добрый знак. Не знаю, был ли он добрым, но однажды я заболел. Вылечили меня, как и когда-то мать - бабки. Говорили, что это не медицинская болезнь, и я не знаю, что было вперёд – крещение или болезнь.

Часто мать рассказывала о моей подушке. Однажды я, уложенный спать, стал просить «Муську», мать давала мне разные вещи, но я отбрасывал их и хныкал: «Муську хочу!» Мать мне поддала, я плакал, но настаивал на своём. Тогда она, психанув, швырнула в меня маленькой обшитой подушкой, завладев ей, я заулыбался, успокоился, и погладив долгожданную «Муську», уснул что-то ей нашёптывая. Возможно, так начала проявляться во мне та животворная сила, которая теперь стала окончательно понятной. Это умение общаться с предметами присуще многим детям и жаль, что многие забывают и избавляются от таких проявлений своего первого и самого главного духа – очеловечивания всего нас окружающего.

Говорят, я летом не мог терпеть штанов и при любой первой возможности расставался с ними. Так многие из них терялись. Как-то в таком виде я приласкался к продавщице клубники и по-свойски помогал ей избавляться от вкусных ягод. Когда заметил приближающуюся мать, убежал.

Забот со мной хватало, как и со всеми. Был случай, когда я вернулся домой чёрным с ног до головы. Оказалось, что это я «играл» в недавно привезённом шлаке. Меня долго отмывали.

В гостях я поначалу вёл себя степенно, изучая обстановку, но когда взрослые отвлекались, начинал бурную деятельность: то что-то строил, то на чём-то скакал. Мать рассказывала, что я даже вёл беседы на одному мне известные темы. Я любил сказки на ночь и как верное снотворное средство – колыбельную песенку с покачиванием кроватки. Ещё я любил пересказывать сказки бабе Орине, она гладила меня и приговаривала «Умница». Помню, к ней я был привязан более всего и даже тюрю из хлеба, сахара и воды разделял с ней охотно. Она учила меня доедать хлебушек, говоря, что в конце - самая сила. Вообще на разные проявления у нас был целый запас присказок, пословиц и т.д. Я зевнул, мне говорят: «У! Рот шире ворот, того и гляди, сорока залетит», я чихнул, а мне уже: «Будь здоров, расти большой – не будь лапшей!»

С тех времён я помню лишь один популярный детский стишок, который меня часто просили декламировать.

 

 

Мишка косолапый

По лесу идёт,

Шишки собирает,

Песенки поёт.

Шишка оторвалась –

Прямо мишке в лоб,

Мишка рассердился –

Ножкой топ!

 

Моя жизнь у матери была тихой и счастливой, по крайней мере, то, что ожидало меня у отца, никак не могло с ней сравниться. Зачастую, я всё же был предоставлен сам себе, и тогда меня можно было надолго потерять, в то время как я либо находился где-то в укромном местечке, либо даже у соседей. Я, например, запросто стучался к бабе Даше и гостил у неё, пока меня не находили, или уходил к другу, жившему у тёти Тоне, у которых в доме был чудесный аквариум. Время от времени мне случалось бывать и у родственников, где я всегда охотно отвечал на глупенькие вопросы и с большим вниманием исследовал окружающий мир вещей, часто мне казалось, что он интереснее всех этих дядь и тёть, которые только и знали, что, улыбаясь, дарить конфетку и всплёскивать руками: «А какой большой-то стал». С матерью и бабой Мотей иногда мы ходили на природу, за грибами. В один из таких походов я нашёл огромный гриб и, благодаря ему, запомнил этот день.

Зимой с другом копошился в сугробах, рыли там ходики и загоняли меня домой в конец окоченевшего, но ликующего: «Мама, а мы с Витей целый дом построили!» Впоследствии я часто встречал людей, которых абсолютно точно знал в лицо, но никак не мог вспомнить, кем они являются, спросить же мешал с годами развившаяся стеснительность, явившаяся, как бы, результатом сдержанности и опаски. Впрочем, как бы ни расходился я во мнении с любым собеседником, всегда внимательно его выслушивал и, если он молол чушь, все равно, давал ему выговариваться, закрыв в свою очередь собственные «каналы связи». Сколько их таких – неизвестных, но до боли знакомых!

Итогом и заключением этих трёх лет беззаботной жизни стала одна ночь. Как помню, мы были в гостях у тёти Нади – сестры моей бабушки. Взрослые гуляли, пили, ели, а я как обычно занимался своими делами: сначала наблюдал и слушал взрослых, а потом, разочаровавшись, изучал комнатный мир. Помню, мне что-то подарили, и я убежал в огород, была, вроде, осень. Ночью я лёг спать на полу с бабушкой и матерью, но спустя какое-то время вдруг очень захотел к бабе Орине, сказал об этом матери. Когда перебрался на кровать, то уснуть не мог – не ощутил привычного тепла. Эти слова я буду помнить всегда: «Мама, а почему баба Орина такая холодная?». Когда включили свет, стало ясно, что жизненный путь моего Ангела – хранителя закончился. Она умерла во сне.

Утром все скорбели, занавешивали зеркала и говорили о какой-то рюмке вина, которую было нельзя, но которую моя бедная благодетельница всё же выпила. Может оно и так, но я никак не почувствовал смерти близкого человека, не поверил во все эти речи, для меня она была жива, хоть и не отвечала на мои вопросы. Может, у кого-то ещё сохранилась фотография с гробом, где я сижу у мамы на коленях у изголовья. Этого момента я не помню, но по фотографии (а ее я видел только один раз) помню, что смотрю на лицо прабабушки спокойно и как бы, спрашивая, «А это надолго?»

Когда её повезли хоронить, я, по непонятной причине, отказался ехать, и меня унесла к бабе Вале её дочь Нина. Теперь жалею о том, что не знаю где могила бабы Орины. Если бы поехал – дорогу бы непременно запомнил и могилу потом легко б отыскал. Об этом я впоследствии интересовался у матери, но обещания так и остались обещаниями. Будучи уже лет 13-ти я искал эту могилу, но на что надеялся – бог весть, ведь я и фамилию её не знаю и лицо давно забыл. Искать иголку в стогу сена – моя исконная, закоренелая привычка, ведь и в 15 лет я искал дом любимого человека, зная только дорогу, на которой её видел друг… А зачем искал? Конечно же, не для того, чтобы в этот дом войти…

- 2 -

 

Так я попал к матери отца, шумную, тесную семью, где всё держалось лишь на плечах женщины – труженицы. Отец в ту пору был давно разведён с матерью, платил ей на меня алименты, а где был сам, я и знать не знал, да и к чему мне это было – я его боялся. В ту пору я стал довольно самостоятельным малым. Помню, как ложился на небольшую лавку у окна и сравнивался – она была больше меня! В этом доме – старого типа двухэтажном бараке – жило несколько семей, все знали друг о друге всё, вечерами выходили во двор и судачили старухи и женщины, а молодые разлетались кто куда. Я любил играть в песочнике и за домом, где росли берёзы и тополя перед поворотом шоссе. Этот дом в моей жизни был наподобие корабля, на котором я выплыл в жизнь, все его щели и углы я знал и любил, как никто другой – ибо мне часто приходилось с ними расставаться, и эти разлуки усиливали чувство любви и преданности. Быть может моя детская, не испачканная обывательщиной фантазия, тогда преподносила мне всё в розовых цветах, но как потом оказалось, в мире были и тёмные краски – их привносили взрослые и подстраивающиеся под них дети. Я с недопониманием слушал, когда один и тот же человек говорил на разных тонах с разными людьми, от таких я не брал подарков и при виде их старался прижаться к кому-то надёжному, я ещё не понимал, а если бы и понимал, вряд ли бы согласился верить в то, что самый надёжный человек – это ты сам.

В дальнейшем, когда я бывал у отца и меня (или, точнее, его!) навещала баба Валя, меня неотступно преследовала мысль, почему она – такая добрая и заботливая, не может спасти меня от злодея, ведь, боясь сказать лишнее слово, я всем существом и взглядом, и вздохами, и выражением лица давал понять своё отчаянное состояние. Но жизнь шла своим чередом. По-видимому, трудное финансовое и материальное положение бабушки заставляло её вновь и вновь сводить сына с отцом, не смотря на то, что первый очень этого не хотел, а второй не был от этого в особом восторге. Так или иначе, после нескольких путешествий по родственникам, я попал снова к бабушке, а затем и к отцу. Он в это время находился на так называемом поселении. Его место жительства и работы, разумеется, не могло сравниться с домом тёти Нади и моей крёстной тёти, которым в тайне завидовала моя бабушка, и всё-таки была там особая атмосфера, для меня вполне удачная. Дело в том, что отец нашёл себе там подружку (будучи уже приворожен злым демоном - Валей), и она оказалась на удивление замечательной женщиной. Это была среднего роста симпатичная дама с добрым взглядом и тёплыми руками. В моей памяти она осталась как чудесный ароматный цветок, мимо которого, повинуясь злому року, прошёл отец.

Бывая в её доме, я всегда находил время и для игр, и для разговоров, и для уединённых размышлений. У неё были дети, которые составляли мне подходящую компанию по играм в настольный хоккей или догонялки. Помню, там я чувствовал себя своим.

Новый год выдался сказочным, и, встречая его, я принял участие в эстафете, где как это не странно, одержал ряд побед. Мне в те дни нравилось рисовать дедов Морозов и Снегурочек. Мы смотрели фильмоскоп, читала одна старшая девочка, я интересовался вязальными спицами и ковриками – всё было как положено.

А потом я заболел простудой. На укол не дался, зарывшись под одеяло, пришлось меня усиленно, до приторной тошноты, кормить мёдом, сладкой микстурой и малиновым чаем. Такое лечение вполне меня устраивало.

Приходилось мне видеть и места работы тамошних ссыльных: я то бродил по стройкам, то заглядывал в большущие ангары, набитые песком и ещё чем-то, из чего мешали раствор.

Приезжала в гости и бабушка с тётей Ниной. Это была огромная радость, и я не преминул использовать возможность проситься «домой», угрожая тем, что иначе сам «уйду по шпалам», помню, тогда надолго это выражение запало всем в голову. Бабушка накормила нас отличной толчёнкой с подливом. Я не мог есть сало, и это моё непереваривание достигло апогея, когда я, под угрозой отца, проглотил его – оно тем же путём вернулось, что разозлило родителя, посчитавшего это за фокусничество, но рассмешило остальных.

Была с ними и Галя-Оля – давняя моя знакомая, подружка тёти Нины. Когда-то она читала мне книжки – малышки и даже показывала буквы. Кстати, такую книжку мне принесла и мать ко дню рождения. А было мне в ту пору как раз года четыре.

Не знаю, насколько верно по хронологии я рассказываю события и связываю со своими возрастными границами – у меня тогда не было отсчёта лет и событий – все они остались в памяти разноцветным ковром, по которому хочется пробежаться без ограничений в пространстве и времени. Пусть годы устанавливают желающие, я же собрался лишь частично воскресить явления своего детства, дабы тот мой внутренний мир предстал воочию с моих собственных слов. То, что умолчу, забуду, обойду – додумают желающие.

В памяти всплывает красивый ковёр на стене, ветер за околицей, колышущий голые ветки прошлогодних стебельков, книга «Два капитана», (понятия не имею как, но я «прочитал» ее название), ночное путешествие с одним дедом-Гришей в магазин («по случаю»), ночь с женщинами, когда я как лишний – снова с дедом.

Человек сам по себе существо, предназначенное для выявления или, по крайней мере, впитывания дающейся информации. В этой связи и я не был исключением из правил, но в отличие от многих я добывал себе информацию не извне и не в готовом виде, а откуда-то из простой, окружавшей меня статичности и динамичности, а так как она, эта получаемая информация, как правило, предоставлялась мне на самосуд, не объяснённая или объяснённая недостаточно меня удовлетворив – мои умственные возможности стали работать самостоятельно, выдавая всё, лично пришедшее в голову, за единственно верное. Так случается со многими, и тут весь вопрос, как мне кажется в том – что же будет выдавать собственный мозг. Не знаю, благодаря каким силам, я получал от себя вполне чистую, романтическую информацию, несмотря на окружавший меня мир, полный деградации, обмана и распутства. Удивительно то, что мне никогда не приходилось видеть отца злым в то время, однако будущее уже хлопало тёмными крыльями мне навстречу.

 

- 3 -

 

У бабушки я как всегда пробыл недолго. Помню лишь как она мыла меня в ванной, а потом заворачивала в простыню и переносила в постель. Я тогда боялся темноты, и отказывался спать один.

Однажды утром я не смог открыть глаза, что привело меня в бессильное отчаяние и ужас – неужели я ослеп? К счастью, просто слиплись веки. Я пролежал целый день, прежде чем мне промыли ясны очи лимонным соком. Только тогда я и сумел заплакать…

По каким-то причинам мне пришлось провести несколько дней у крёстной, где меня кормили московскими леденцами и ещё чем-то вкусным. Кажется, тогда шёл фильм о Максиме, хотя вполне может быть я и путаю это посещение с другим; суть в том, что меня удивило цветное изображение по телевизору.

В то время мне уже начинали задавать вопросы на тему самоопределения личности.

Когда я в большом огороде у крёстной был занят своими сугубо личными делами, меня предпочитали не тревожить. Но стоило мне возникнуть в комнатах, где я вёл себя по большей мере скромно, задумчиво или растерянно, ко мне подходила сестра тёти – Таня, увлекала меня в одну тихую бархатную комнату и начинала своеобразный допрос, как бы догадываясь, что чем больше меня изолируешь от окружающих, тем искренней и доверительней я поддерживаю беседу. Она садила меня на большую резную кровать и, убедившись, что я – весь внимание, спрашивала: «Ну как, нравится тебе у нас?». Я, конечно, знал, что Таня недавно приехала из Москвы, откуда она всегда присылала разные подарки, знал, что она больше всех радовалась моему визиту и не мог ответить отрицательно, тем более, что мне и вправду здесь нравилось.

- А ты, Саш, хотел бы здесь остаться подольше?

- Да.

Заметив, что я не могу отойти от её неожиданного поступка, она смеётся, треплет меня и говорит какие-то подбадривающие слова. В это время в комнату заходит и Лёля. Я уже начинал привыкать, что там, где я – там разговаривают обо мне.

Лёля живо подхватывает тему и, садясь рядом, проникновенно спрашивает: «Саша, а кем ты хочешь быть, когда вырастешь?»

Я медлю, мне очень непривычно говорить о себе в будущем, но пора привыкать и к этой выдумке людей. По-видимому, неплохо быть лётчиком… ведь небо такое большое, синее, влекущее и оттуда всё видно. Но нет, я буду космонавтом – кто-то мне уже говорил, что они летают там, где звёзды. Земля – землёй, её всегда успеешь увидать, а вот посмотреть на звёзды вблизи – это уже не из числа повседневных дел. Звёзды я полюбил тогда, когда их впервые увидел, поэтому они всегда таинственно манили и немного щемили сердце, всегда были отражёнными в моей душе.

Девушки одобряют мой выбор, и это развязывает мне язык, я признаюсь им в своих детских чувствах, которые они, как мне кажется, обязательно должны понять.

Таня снимает со стены мандолину и, что-то наигрывая, ласково смотрит, как я расширяю свои глаза и слушаю её во все уши. Лёля рассказывает мне о том, как Таня училась, и как ей подарили эту чудесную штуковину.

Пробуют и меня научить некоторым звукам, но моих рук не хватает, мне бы их штук пять – можно тогда что-то и получилось бы. Вечер. Мы покушали, и мама двух моих ангелов – хранителей говорит, кто где будет спать. Мне, как именитому гостю, достаётся та самая кровать, над которой чудесный ковёр со старинным пейзажем и оленями.

Когда бабушка меня забирала, она, конечно же, заметила, как я освоился у этих людей, я прощался с каждым в отдельности, уходил неохотно а Тане пообещал прийти скоро ещё. Помахал рукой и пошёл за калитку.

Но бабушка забирала меня отнюдь не потому, что жить без меня не могла, она всего лишь сдерживала слово и уже вероятно за порогом думала, куда же девать меня дальше. Об этом я не думал, мир был прост как мои мысли, но по мере того как я осмысливал происходящее в нём и находил много противоречий формы и содержания – мысли мои взбеленялись, и начиналась интенсивная работа над расценкой окружающей действительности. Вырабатывая в себе то или иное отношение, я начинал закладывать первые самостоятельные кирпичики Мировоззрения, которые никогда не ложились по составленному кем-то проекту. Все эти наставления, воспитания, подучивания приводили к одному – я глубже закрывался в себе и выглядывал лишь для ориентации – где я нахожусь.

 

- 4 -

Течение времени необратимо и только наша память возвращает нас к былому. Так говорят и считают все люди, но мало кто из них догадывается, что глубоко заблуждаются. Нередко мы заново проживаем своё прошлое. Разве нельзя назвать наши чувства жизнью, а между тем они только плод фантазии и настроения – таких же невесомых, невидимых вещей? И разве мы живём не чувствуя? Вот именно: жизнь – наше к ней отношение, чувства. Значит, мир наших мыслей не только реально существующий мир, но и первооснова бытия. Конечно, внутренняя и внешняя жизнь существенно различаются, но в любом случае они зависят друг от друга и зависимость эта, как ни странно не в пользу внешней.

Но вернусь к повествованию. Мне шёл пятый год, когда я, опять-таки, волею случая попал к матери и бабушке Моте. Но обстоятельства их жизни до такой степени не принимались моей душой, познавшей тихую радость безоблачного мира, в котором я до сих пор пребывал, что я дважды от них убегал. В первый раз добрался до бабушки глубокой ночью в милицейском «бобике», указывая дорогу, ввиду незнания адреса, и второй раз на такси, под Новый год, далеко за «детское время». Мои ухищрения были таковы: оставаясь на улице поиграть, я вдруг неожиданно понимал невозможность вернуться в дом, где ведут безынтересные пьяные разговоры. Дороги я тогда уже знал отлично, вдобавок обладал несокрушимой устремлённостью к лучшему. Тогда все удивлялись моим проделкам и говорили, что я далеко пойду, «если милиция не остановит». С тех пор я обнаружил в себе сильное, непобедимое, волевое устремление: я становился в полном смысле слова, фанатом своей Идеи, созревшей в момент внутренней борьбы. И для осуществления этой идеи я превращался в настойчивое, изобретательное, целеустремленное существо, имеющее мало общего с представлением о ребенке. Действовал я непредсказуемо и спонтанно, поэтому всегда работал «на опережение».

Сейчас, описывая детские впечатления, я многое сознательно и по забывчивости упускаю, но хорошо помню, что, попав в интернат семи лет, и получив возможность иметь слушателей равных себе, по иронии судьбы, я мог подолгу рассказывать им эпопею своих злоключений. Уверен, многое ими ещё не забыто такого, о чём я уже и не думаю. Как-то ко мне пришёл одноклассник и рассказал мой собственный случай, который я выслушал с изумлением и даже некоторым недоверием. Задумывался ли я в то далекое смутное время, мыслил ли, точно не скажу – я больше жил чувствами и эмоциями, наполнявшими меня как сосуд до краёв.

Там, где взрослые видели просто улицу в тени огромных тополей, я открывал тысячи миров низшего и высшего происхождения. Такое свойство каждого ребёнка даёт ему возможность приобщится к бесконечности духа и материи задолго до того, как ему будет это всё «названо» и «объяснено». Моя радость всегда была в том, что я опережал это навязываемое людское познание: прежде чем я узнавал о происхождении и пользе, например, того же песка, я принимал его как строительный материал, где можно развернуть широкую панораму видимой и даже невидимой жизни. Зачастую, субъективность тех или иных понятий для меня играло большую роль, чем объективные данные. Может так и следует познавать Мир, идя дорогою неожиданных открытий, видя в камне, прежде всего его, замысловатую выпуклость, напоминающую земной шар, а уже потом – что он просто застывший отщепенец поверхности почвы?

Для того, чтобы не путать своего повествования, я ограничусь тем, что опишу своё пребывание, где бывал до школы. А их, думаю, наберётся не так уж мало, и к каждому укажу приблизительный свой возраст на момент описания.

Итак, сколько же их, этих видимых и невидимых мест моего жительства?

Первый – это разумеется дом бабы Вали, к нему я ещё неоднократно вернусь. Второй – это дом тёти Лиды, где я провёл большую часть лета, будучи лет пяти или чуть больше. Потом дома матери: на ул. Шоссейной, что ведёт на склады, на ул. Гагарина по пути к вокзалу, потом напротив, через кладбище и дорогу, дом на ул. Белинского, где жил одноногий дядя Гоша, дом моей мачехи Вали (это одно из самых памятных мест), где мне были преподнесены тяжкие уроки унижения и ненависти и где я кажется впервые глубоко задумался о корнях добра и зла. Самое интересное, что я никак не могу вспомнить каким образом переходил из рук в руки, а, судя по моему образу жизни, происходило это необыкновенно часто. Несомненно, я был лишним, обузовым ребёнком, но некоторые моменты просто в голове не укладываются. Для чего было забирать меня от тёти Лиды, когда она выражала желание оставить меня? Из чувства ущемлённого достоинства, «уж сами как нибудь»? Именно так. Все эти скитания были предречены простыми словами бабы Вали, которая говорила матери моей сделать аборт. Не послушалась, обрекла дитё на мученическое сиротство – ух такая-растакая! Да, именно такие ноты постоянно слышал я, когда меня начинали жалеть, и это, в свою очередь, происходило всегда, когда между кем-то шёл разговор обо мне.

Впоследствии у меня сложилось вполне осознанное впечатление, что я не от мира сего, т. е. Рождён там, где меня не ждали, где я ненужен, где я только мешаю. Что ж, я действительно родился не там, где встречают с цветами и почестями, где приносят волхвы свои дары, но всё же – Рождён, и при том не случайно, а хорошо кем-то обдуманно. Все жизненные совпадения гораздо более случайны, чем я, ведь я важен сам для себя и ни в одну из самых злых минут жизни я не пожалел о своём появлении на белый свет.

А в моей стране, между тем, шёл тяжёлый, воспалительно–загнивающий процесс. Некие люди, завладевшие браздами правления, позволяли себе роскошь, попирая нужды трудящихся, а те в свою очередь, ощущая некую несправедливость, завешанную лозунгами: «Вперёд к коммунизму!», «Слава советскому народу – труженику!», «СССР – оплот Мира!», по своему реагировали на ситуацию: пьянствовали, коррупционировали, обвешивали, обсчитывали, урывали и воровали, словом каждый обживал своё место как мог.

Не может не удивлять то, что массы в те времена молчали. Именно как рыбы в аквариуме. Где же были все те, кто впоследствии выдвинет перестроечные перспективы развития Советского общества? Ждали своего часа? Пусть будет так, но их дело настолько же наивно, как и марксистские принципы свободы и равенства. Народ может перенести и затишье, и хаос, и бурю – у него не заржавеет, а вот чем всё это выльется?

Итак, Брежнев шепелявил по ТВ, изображая картину несуществующей развитости социализма, а между тем, мать моя, не имея ни квартиры, ни работы, ни семьи, ни простой человеческой уверенности в завтрашнем дне, раз за разом вырывала меня из рук бабули и отца. Быть может, моё присутствие придавало ей сил и немного радовало кое-какими надеждами.

Когда я однажды приехал с ней в гости к одной общей знакомой, я познакомился с мальчиком, уже учившимся в школе. Меня привлекло в нём вот что. Он, так же как и я уходил в свой особый мир – мир образов. Он хорошо рисовал, по моим тогдашним понятиям, и от него я перенял некоторые чисто ремесленные способы рисования разноцветными стержнями. Мне понравилось это занятие и я буквально через минуты повторил его сюжеты, добавив в них элементы собственной фантазии. До этого я даже не представлял, что можно как-то выносить на обозрение внутренний мир, мир в котором присутствуешь ты сам, но который могут видеть и окружающие.

 

- 5 -

 

Дни стояли тёплые, летние. Каждое утро, просыпаясь от шума в сенях, я лениво отрывал голову от подушки и спрашивал: «Мама, а ты куда уходишь?». Это было вызвано не столько необходимостью быть осведомлённым во всём с самого утра, сколько боязнью исчезновения человека, который единственный удерживал меня в доме некоего дяди Гоши. Дядя Гоша был суровым типом, испытывающим слабость разве что ко мне. С тех пор, как он попал под поезд и лишился одной ноги, жизнь его приобрела осёдлый характер: он не работал, не путешествовал, а жил по принципу «Мой дом – моя крепость». А в этой крепости постоянно пахло махоркой, старыми затёртыми «Роман – газетами» и ещё каким-то особым горьковато – пыльным запахом.

Дом состоял из двух комнат, сеней и сарая. Огород был полузапущен, остальное заняла картошка, и с краю у соседней изгороди приютившиеся анютины глазки, к которым я всегда относился с неизменным почтением и лаской. В первой комнате стояла печь, стол с облезлой клеенкой и старый, но крепкий буфет. Другая комната вмещала кровати, журнальный столик и большой «козёл» - обогреватель.

Одевшись и наскоро глотнув чаю, я осторожно, чтоб не разбудить дядь Гошу, выходил из дому и улетал в огород, в самые его заросшие места, где можно было без лишней опеки и любопытства строить крепости, рыть окопы или просто мечтать о чём-нибудь необычном. К моему счастью, обо мне зачастую вспоминали только к обеду, и я мог вдоволь наобщаться с миром цветов и звуков.

Один раз мать позвала меня непривычно рано. Я спрятался и как партизан перелез в чужой огород под прикрытием высокого малинника, растущего на границе между двумя участками. Когда я поднял голову, надо мной стояла девочка моих лет и, смешно щурясь, пыталась разглядеть меня поосновательней. Мы иногда видели друг друга вечерами, но познакомится как-то не надоумились. С моей стороны это было понятно: соседи олицетворяли для меня высший мир. Я видел, что там дружная, весёлая, молодая семья, крепкая своей порядочностью. Я моментально вскочил и отряхнулся, забыв, что меня ищут.

- Ты что тут делаешь?

- Ничего.

- А почему ползаешь?

- Да там мама…

- А!.. Давай я тебя спрячу!

Идея мне показалась стоящей, и я не раздумывая, согласился. Оказалось, что мою спасительницу звали Света, здесь она гостила у бабушки и давно уже меня приметила.

В укромном месте мы разговорились. Она спросила, почему я не приходил к ним, не знакомился, на что я ответил: « А разве так можно?».

-Но ведь ты же перелез к нам сейчас!

В логике этой длинноволосой девушке отказать было нельзя, и мне ничего не оставалось, как выворачиваться двусложными ответами. Впрочем, с ней это не проходило, она побеждала своей открытостью и незатейливой речью.

Мы очень быстро с ней подружились до такой степени, что нас стали называть женихом и невестой и полушутя прочили скорую свадьбу. Мы же не обращали на это внимание абсолютно, находясь в чистом возрасте, когда на уме у детей ещё нет ни любви, ни самомнения. Я всегда с особым трепетом переступал порог её дома и так до конца и не освоился в нём, зато Света, побывав у меня в гостях, нисколько не разочаровалась, вопреки моим не совсем осознанным предчувствиям, а даже наоборот, быстро вошла в роль завсегдатая. Для неё всё было просто и легко, этим она заражала и меня. В играх мы были равны, но иногда я сознательно уступал ей, ещё не догадываясь, что это во мне говорит мужское достоинство.

В один из дней я познакомился с её друзьями с соседней улицы. Это тоже были мальчик и девочка наших лет, даже чуть младше. У мальчика был красивый трёхколёсный велосипед, он, не скупясь, давал его мне, и я колесил вокруг нашего маленького придорожного болотца по морошке.

Интересное событие заставило меня впервые столкнуться с техникой. У мальчика вдруг сломался велосипед, отлетело колесо. От огорчения и безвыходности он не знал, что делать: родители в гостях, да и до дома не так уж близко. Видя такое отчаяние, я тоже проникся его чувствами и посоветовал позвать дядю Гошу. Того, как назло, тоже не оказалось дома. Тогда я стал приглядываться к конструкции, и скоро с небольшим трудом вернул велосипед в первоначальное состояние. Светы рядом с нами в этот момент не было, но мне почему-то вдруг очень захотелось, чтобы она видела мои деяния. В дальнейшем я заметил за собой свойство: мне всегда хотелось, чтоб близкий человек видел то хорошее, что вижу я, понимал то, что узнаю я, и обязательно видел бы меня за каким-то хорошим делом, словно бы это должно было и ему приносить какую-то радость…

Моя наблюдательность сильно выигрывала и развивалась благодаря сопоставлениям, как вещей, так и явлений быстроменяющейся жизни. Кто бы мог подумать, что в моём маленьком, постоянно чем-то занятом существе кипит неустанная работа. А она напоминала этакую электростанцию, где забавно перемешивались личные впечатления и переживания с чисто внешними, недоступными моему сознанию проявлениями общественной жизни. Эта большая жизнь была чем-то висящим на вечных цепях стеклянным гробом, которого я видел только дно, устланное и потому непрозрачное. Я ещё не знал, что по мере роста буду всё более и более видеть хрупкость стекла и наконец захочу разбить его, когда тысячи, миллионы рук станут неистово колотить по крышке этого гроба, закрывшего от нас некую великую сущность Живущего Вечно.

***

Со Светой я прощался тихо и без грусти. Разве умеют дети по-настоящему грустить о том, чего не вернуть? Мы стояли неподалёку от крыльца и тихонько говорили о своём.

- А ты приедешь ещё?

- Обязательно. Мама обещала же.

- И будем ещё играть в прятки?

- Конечно. Только надо будет узнать…

- Что узнать?

Я вдруг меняю тему и начинаю болтать о нашем житие – бытие. Эти простые воспоминания так красиво сочетаются с вечерним умолканием, как бы уставшим и присевшим за аллею берёз, что стоят через дорогу от нас, солнцем, и нечастым пересвистом птиц, смотрящих на нас то с веток, то с проводов, что и я, и моя замечательная подружка вдруг забываем себя как детей и просто смотрим друг на друга доверчивыми взглядами. Взрослые, заметив это, стали специально погромче говорить о нас.

Через какое-то время, пройдя цепь разных приключений и повидав многие стороны скитальческой блудной жизни, я снова оказался у дяди Гоши всего на три дня. Я очень был огорчён, когда узнал, что Светы у бабушки нет. Блуждая так вдоль длинного забора, я натолкнулся на девчушку, игравшую с камешками около болотца. Я поинтересовался, не знает ли она Свету.

 «Я Света!». Сначала я не понял её и подумал, что она смеётся: Свету я воспринимал, как одну единственную Свету, а тут вдруг оказалось, что Светы могут быть и ещё. Я посмотрел на девочку с недоверием, оценил её как равную себе по материальному положению и только после этого стал знакомиться.

Она была на год меня младше, ей было где-то 4 года. Мы пошли ко мне в гости и я её представил родственникам. В доме было всё так же затхло, только в комнате было ещё более не обжито. Дядя Гоша по-прежнему бодрый и недостигаемый приветствовал нас и сказал, что я маленький плут. Смысл слова «плут» остался для меня загадкой, но само то, что меня стали уже называть кем-то, произвело на меня впечатление. Интуитивно я представил этот эпитет как ласково – укоризненный мотив одобрения, ведь я судил только по выражению лица и интонации голоса дяди Гоши.

Весь день Света, увлекшись, провела со мной и на другой день с каким-то особым азартом рассказала, что её вчера потеряли и с ног сбились в поисках. В общем, влетело, что называется, по первое число.

Под вечер второго дня мы с этой Светой забрались в сарай, и там я впервые подумал, что она – моя противоположность, она – женщина, вырастет и будет такой же, как моя мама. А я хорошо знал, что это такое.

Не потому, что она мне внезапно показалась красивой – она была ещё так наивно трогательна, так несмышлёна – а потому, что мне вдруг захотелось каким-то действием опробовать таинство взрослых, понять, что в этом хорошего, я поцеловал её прямо в губы. Она улыбнулась и просто спросила: «Что это?». Я сказал, что так делают взрослые и, наверное, это хорошо.

- А можно мне попробовать?

Она поцеловала меня в щёку и соврала, что это и вправду хорошо. Это был первый из двух поцелуев в моей жизни…. Их разделило пять лет, оба они были поцелуями любопытства. Я не знал ещё любви, жил жизнью ребёнка, но чувства уже вызревали во мне, создавая какую-то внутреннюю напряжённость.

Секунды спустя в сарай заглянул дядя Гоша и, увидев нас на этот раз, сказал проще: «Вы что тут делаете? Играете? Ну, играйте, играйте…». На этот раз в его голосе почему-то не было ни тени неясности и это заставило меня подумать «Слава богу, он не догадался!». Потом пришла мама, и мы прямо в сарае закатили пир, правда из скромной пищи и питья. Впрочем, разве есть что-то лучше хлеба с солью, лука и воды, когда жизнь легка?!

- 6 -

 

Бежали дни. Бог его знает, что в это время происходило в стране и в мире, разве это играет какую-то роль в жизни ребёнка ещё не переступившего порог школы? Для него существует только то, что он видит, что в состоянии вообразить.

Когда я снова попадал к бабушке, она не расспрашивала меня о приключениях, но часто при гостях – соседях говорила о никчёмности матери, дескать, загубившей свою жизнь, и «покушавшейся» на жизнь сына – Сашульки, как она меня ласково именовала. Для дядьёв же я был просто Шуриком. А для самого себя я был просто неким элементом, частичкой, выпавшей с какой-то своей орбиты или ещё не вошедшей в общую орбиту. Всё очевидней становилась моя самоуглубленность, вызванная как складом характера, так и сложившимися условиями. Постепенно это неминуемо должно было привести к одиночеству, однако случилось так, что я постоянно был в гуще какого-нибудь коллектива, являясь как бы очевидцем изнутри, а иногда как бы отрываясь от себя – и участником.

Живя какое-то время у тёти Лиды, я всей душой, всем сердцем воспринял покой её дома, где она была единственной хозяйкой, лет ей было под сорок. Она приняла меня не как подачку или обузу, а именно как равного жителя дома, и я это быстро почувствовал. Её дом находился почти за городом, на шахте «Физкультурник», входя в состав своеобразной деревни при городе. За огородами бежала прозрачная, с заросшими откосами речушка, вдали хмуро возвышалась высокая шахтовая насыпь - терриконик, поля уходили вдаль и упирались в отдаленный хвойный лесок. Мы с ней часто и до предела откровенно беседовали, а всё началось с … цветка в горшке.

Как-то она полезла в подпол за вареньем, а мне велела держать светильник. За окном смеркалось, низкие тучи напирали, казалось, в самое окно, наполовину задвинутое вышитой занавеской. Я вдруг увидел как съежено, пугливо смотрят за стекло красивые розы, даже своими шипами повернувшись в сторону надвигающейся ночи. Что-то во мне тронулось с места и я, не выдержав, подбежал к подоконнику и поставил рядом с цветами радостно и уверенно пылающий светильник. На зов тёти Лиды откликаться не стал и она, выбравшись, стала меня слегка журить, ведь ей тоже там неудобно впотьмах ползать. Когда я сказал, что «отдал свет» цветочкам, чтоб им не было страшно, тётя Лида так и села. Взгляд её сразу изменился, и она погладила меня по голове. С этой минуты она стала мне как родной.

Она разрешила мне убирать на ночь розы с окна, и я тут же выделил им участок возле своей постели. В дальнейшем там облюбовал себе место и кот, с которым я подружился сразу и надолго.

Отходя ко сну, я, услышав ворочение тёти Лиды, и догадавшись, что она не спит, спросил вдруг:

-Тётя Лида! А для чего у роз шипы?

-Чтобы их не срывали зазря.

Я так и уснул, думая, что красоту ни в коем случае нельзя срывать.

Иногда мы ходили в гости к разным близким и далёким соседям. Так я познакомился с семьёй татар, с семьёй девочки Тани, которая была ко мне очень добра, будучи старше меня года на три. Среди этих людей проявлялись мои склонности к необычному восприятию окружающего. Помню, у Тани мы смотрели фильм «Чёрная гора» и я убежал не в силах видеть чужую боль. Меня нашли в садике, где я обложившись соломой, делал из неё причудливые фигурки людей, животных, самолётов. Кто-то из взрослых назвал меня конструктором.

Кстати, уже осенью я просил одного мальчика написать мне записку «Я тебя люблю!», но он не умел, так как они еще не изучили все буквы в первом классе. Такая признательность предназначалась Тане. Словами я так и не отважился ей это сказать.

 

Принцип К (краткости)

 

Шампиньоны с жареной картошкой вечером с тётей Лидой - награда за труды. Татарин простоватый парень, намного старше меня и его сестра – симпатичная художница, показавшая мне свои картины. Бычок на привязи, добрый детский взгляд. Купание ребят в речке и плавление свинца в ложку. Целое ведро смородины-кислики.

Поздняя осень. Я у мачехи. Семья - Валя с отцом: «Зови мама – Валя!», её мать – тётя Вера, баба Надя; дети: Сергей - 16 – 17 лет, Саша – 14 – 15 лет, Ольга – на два года старше, Вовка – на год. Все оборвыши, дом – бардак, где дети обманывают мать, а я совсем чужой, но нужный – для излияний обид, злости, ревности и просто плохого настроения. Моё излюбленное место: на ящике для угля. Ко мне добра одна баба Надя да пёс – её любимчик. Запах крана на кухне, чай с молоком.

 

- 7 -

 

Итак, это был старый серый трехквартирный барак, стоящий на холме, среди целой улицы себе подобных. Осень, как и весна, делали эту улицу очень грязной, размытой, и потому навевающей тоскливое чувство оторванности от мира. К тому, же за туалетом и сараями сразу начинался большой пустырь, уходящий, как бы в никуда. Здесь не было той буйной растительности, к которой я так привык, не было даже деревьев, и хоть я и не жил в этом закутке летом, мне всё же кажется, что оно мало сглаживает неприятную картину.

В этом, забытом Богом уголке, мне предстояло пробыть осень, зиму и весну. Здесь, в обстановке полной беззащитности, постоянных взрослых склок и ссор, которые неминуемо отражались на мне, безжалостности и беспредела моих маленьких тиранов, я постепенно начал понимать как надо жить среди людей. Ища спасения у соседей, я находил, в конечно счёте, ещё большие неприятности, а то, что характер мой был тихим и нетребовательным, добавляло мне шишек от всех, кому не лень. В шесть лет я не мог позволить себе о чём-то попросить, чем-то поделиться, что-то сделать по-своему – всё подминалось и обращалось против меня. И тогда детская натура и без того предрасположенная к самоуглублению, стала инстинктивно искать выхода из кромешной тьмы непонимания и раздражения окружающего. Этим выходом стал путь Самопознания, путь незаметного для постороннего глаза развития своей индивидуальности, путь наращивания творческого потенциала, берущего начало в постижении внутренней сути всех проявлений Жизни, пусть даже скованной неблагоприятной цепью судьбы. Постепенно во мне нарастала внутренняя сила, о которой я мало догадывался, но которая, как сошедшая с гор лавина, уже не могла остановиться или распасться не выполнив своего предназначения.

Впрочем, и здесь, под постоянным моральным давлением я имел возможность прикладывать свои способности к различным играм. Иногда мы играли с Вовкой в солдатиков, в машинки, в разные подвижные игры: прятки, догонялки, игры с мячом. Ему и его сестре Ольге не нравилось проигрывать, и потому они всеми правдами и неправдами достигали желанной цели, делая меня этаким средством достижения своих удовольствий. Захотел Вовка покататься на велосипеде – я должен быть рядом, захотела Ольга рисовать – я должен делать тоже самое. Иногда доходило до смешного. Как-то Вовка собрался в автобусный гараж за газированной водой. Прихватил с собой пустую бутылку из под шампанского и разумеется, меня. Мы уже спустились в низину и шли вдоль тесной, усыпанной шлаком, местами залитой лужами улицы, как вдруг услышали вопль несущейся вслед за нами Ольги. Она кричала мне вернуться. Я остановился в замешательстве. Вовка одёрнул меня и велел не слушать её и идти дальше. Однако она не успокаивалась, а так как они были в это время в ссоре, то незамедлительно «сошлись на поле брани». Вовка ударил её кулаком по лицу и уволок меня с собой.

По возвращении, виноватым у неё оказался, разумеется, я и на мне она хотела выместить всю свою злость, как это обычно бывало. Но Вовка довёл свою политику до конца и на этот раз в обиду меня не дал, несмотря на то, что Ольга так и крутилась: «Удушу гадёныша». Лишь спустя примерно два года я сумел избавиться от их невыносимого ига. Я уже учился в интернате и не помню как попал к ним на зимние каникулы. Они были несказанно рады «Шурику» и сразу же после приветствий вовлекли меня в свои игры. В какой-то из дней Вовке взбрело в голову побороться со мной, в чём я сразу заметил огонёк прежних его притязаний на лидерство. Однако, вопреки его ожиданиям, я не отказался, а принял вызов и на удивление ему и всем, кто это видел, запросто уложил его. Как бы желая ещё раз убедиться, что это явь, Вовка уговорил меня на второй, а затем и на третий раз. Победы он так и не достиг, а вздыбиться не позволило чувство немного развившегося приличия и мои показавшие себя «объятия». Ольга осмеяла его. А через пару дней досталось и ей. Сначала я писал под её диктовку текст – она была учительницей, я – учеником. Затем стали рисовать, и тут она выхватила у меня нужный ей карандаш. Я попросил вернуть, на что она привычно вскинула руку – шишь с маслом видел. Я настаивал, и, видя такое идиотство, забрал остальные карандаши. Тут она с визгом схватила меня за волосы, а я отмерил ей ровно три удара, после чего нас разнял Вовка, который раньше её понял, что эпоха рабовладельцев прошла.

Но это было уже другое время, когда я знал себе цену и не боялся отцовского гнева. А пока отец лупил меня солдатским ремнём с бляхой, от которой я получил пожизненный рубец на сгибе ноги за то, что я «катался» с Сашей на велосипеде очень долго (а ведь я совсем не желал этой поездки на жёсткой раме). Бил он меня почем зря: и когда надо и когда не надо, этим он как бы искупал чувство вины перед молодой женой за дополнительное бремя в моем лице. Мачеха Валя держала меня в страхе за каждый проступок, о котором она могла сказать отцу, что являлось для меня смертным приговором, ведь он держал меня как бы на правах «послушного» мальчика, с которым не будет хлопот. Второе место после отца занимал Сергей – этого я боялся как огня, но только временами. Меня запугали до такой степени, что, когда ,собирая поленницы, я под конец нечаянно сотворил поползновение укладки, то не нашёл ничего лучшего кроме как заткнуть уши и дико закричать «Мамочка! Что я наделал!» Им эта сцена понравилась и, смеясь, они переспрашивали. Когда же меня заставляли скатываться на лыжах с отвесной почти горы, я в порыве отчаяния лепетал, что сделать этого не смогу, потому что Дурак. А на самом деле мне попросту не хотелось свернуть себе шею, что, скорее всего, и произошло бы при моём-то мастерстве. Однажды меня хотели заставить вытащить из туалетной дырки какую-то безделушку, но тут я воспротивился конкретно. Тогда, не долго думая, меня прижали велосипедом к забору со словами «Будешь?! Будешь?!». На моё счастье кто-то шёл, и эта процедура была поспешно отложена. Я уже не говорю о таких пустяках, как поедание земли и закапывание в снег, который, к стати говоря, мне периодически приходилось чистить деревянной лопатой едва ли не моего ранжира.

Но между тем здесь меня просвещали. Я научился считать до ста, выучил стих Пушкина, входивший в «Родную речь», научился писать цифры. Труднее всего давалась 3-ка, я норовил нарисовать её наоборот.

В этом доме часто играл проигрыватель, и я выучил почти все песни начиная от «Листья жёлтые над городом кружатся» и заканчивая «Тихо плещется река – голубая лента» (На французской стороне…). А песен этих было много, я и сейчас помню многие. На магнитофоне же я слышал почти только Высоцкого.

Какое-то время Сергей прятал на чердаке беглого зека или дезертира, которого мы кормили и охраняли. Он относился ко мне довольно хорошо, видимо понимая, что мой язык может стать для него точкой в биографии, но, понимая какую-то слишком уж тайную заповедь, я всё же не был на его стороне, так как невольно думал о чёт-то «страшном», что стало причиной укрывательства.

Однажды отец узнал, проведал про «гостя», и мы его поспешно эвакуировали, и лишь потом стало известно, что его все же повязали милиционеры. Тут было не до меня, и какое-то время я был самим собой на весь объём расправившихся лёгких.

Однако, спустя время, приключилось ещё одно тайное дело, в которое Сергей нас снова вовлёк. В поле далеко за огородом была старая обрушившаяся яма, некогда представлявшая собой землянка. Мы немного отделали её – докапывали, подчищали, накрывали. И вот, в одну прекрасную ночь Сергей тихо выводит нас из дому и ведёт в это сооружение, обещая кое-чем порадовать. Этой радостью оказалось несколько здоровых мешков со сладостями. Откуда столько? Он велел нам держать язык за зубами, а не то будет большая шумиха. Мы ели это несколько дней, но конца не было видно. Это походило на удовольствие в нагрузку. А потом Сергея забрали и до нас дошло известие, что надолго – он обвинялся во взломе и обворовывании продуктового магазина с какими-то дружками.

Саша был некрасивым, неприятным типом с дребезжащим голосом и обезьяньими манерами. Он жил как-то обособленно – ковырялся в своей технике, а эксперименты ставил моими руками: меня било током, закручивало рукава в механизмы, обжигало вспышками пламени от бензина. От него постоянно неприятно пахло, и я его не переваривал на дух.

26.08.90 г.

 

Когда я оказывался на улице без опёки моих тиранов, то в первую очередь спешил скрыться куда-нибудь с глаз долой, где бы можно было спокойно помечтать или поковыряться в земле. Со стороны это по-видимому казалось чрезмерным бездельем, и когда меня заставали за посадкой сорванных одуванчиков или хоронением мёртвых жучков, то обязательно ругали и посылали в дом что-нибудь делать. Это называлось - отделался лёгким испугом. Часто заигравшись, я боялся возвращаться, заранее предвкушая головомойку с вопросами «Где ты лазил? Почему не предупредил меня? Кто тебе разрешал?» и т.п.

Виновником всех моих бед я в душе считал отца и всегда относился к нему без особой радости, почти не разговаривал с ним, но всегда настороженно ждал от него взбучек. А по этой части он был мастером.

Однажды меня взбесило. Мы обедали за общим столом все вместе. Отец сидел напротив и время от времени что-нибудь говорил Вале, её сестра шушукалась с братом. Вдруг они сказали о том, что якобы я вчера не вымыл сапоги вечером. «Я их мыл!» - запротестовало моё достоинство, но в этот самый момент отец с размаху опустил мне на голову стальную ложку. Я почти не почувствовал боли под напором нахлынувшего негодования и бессильной обиды, на глаза навернулись слёзы и одна за другой стали падать в суп. Я наклонил голову, скрывая их. Я всегда так плакал – чтобы никто не видел моих слёз. Это был беззвучный, но порой доходящий до икоты, плач-протест.

До меня донесся голос Вали полунасмешливый, полуудивленный: «Ты что, плачешь?!». Я отрицательно мотнул головой, а Ольга, наклонившись, заглянула мне в лицо: «Заныл…», а отец без капли раскаяния в голосе демонстративно подвёл итог: «Побольше поплачет – поменьше поссыт!» Тогда я отложил хлеб и вылез из-за стола.

-А ну, иди сюда! – начал злиться отец. Я нехотя подошёл.

-Будешь ныть, на весь день в угол поставлю, ты меня понял?

-Ставь! – неожиданно для себя сказал я. Отец вскипел, рванул ремень, хорошо мне известный и своей сильной рукой притянул меня к своим ногам. Я вцепился в его колени: «Не надо, папочка, я не хочу!!!» Он неумолимо сделал бы задуманное, не вмешайся Валя. «Витя, прекращай!». Он отталкивает её и зажимает меня между ног: «Я ему покажу, как надо с отцом разговаривать. Совсем от рук отбился!». Пока меня отвоёвывает Валя, он успевает несколько раз хлестнуть меня ремнём.

Но меня душит не боль, а обида, ведь к боли мне не привыкать. Сергей даже как-то раз предложил мне самому выбрать количество раз, и я в порыве неподдельного героизма сказал: «Десять». Может поэтому, он и ударил меня только два раза.

После этой истории в моей голове прочно осела мысль: «Нужно доказать им всем, что я лучше и достойнее их, нужно вырасти и показать им на что я способен!». Недетские мысли стали ещё чаще моим достоянием, они уже не переставали рождаться ни на день.

Здесь меня считали лентяем, неумехой, тихоней, глупцом – всем кем угодно, и я жил затаённо, внутренне чувствуя своё превосходство над этим грязным миром бесконечной безнравственности. Дети здесь облаивали и материли собственную мать, которая работала техничкой в 22-ой школе, приходила домой загруженная, безучастная к ним. Если они кого-то и побаивались, так это Валю, мать часто пугала их её именем. Такие слова как: «крыса», «козлёныш», «мымра», «коза», «стерва», «ублюдок», помногу десятков раз за день звучали в стенах этой квартиры. Быть может, потому, что я не был похож на них, меня любили соседи. Я приходил к ним смотреть фильм «Лесси», иногда играл их игрушками (дочка уже выросла) и очень редко они меня подкармливали. Это было категорически запрещено Валей, и если она узнавала, что меня опять поили чаем или кормили картошкой, в чём, в общем-то, ничего зазорного не было, она превращалась в ведьму. Встречая меня сразу в сенях, она, ехидно улыбаясь, донимала: «Тебя что, не кормят? Голодный ты здесь, да?», а за ужином могла всё это преподнести отцу так, будто я совершил преступление века. Отец тогда без лишних речей отодвигал от меня чашку и сурово объявлял: «Он своё уже съел!». Я, глотая слюни, смотрел на шифоньер. Вступалась та же самая Валя: «Витя, дай ребёнку поесть!» Отец был твёрд: «Я сказал, что он сыт и не надо мне его защищать. В следующий раз будет думать!» А ведь они и не ведали, что я согласился выпить кружку чая только потому, что не умею отказывать людской доброте. Для них такие понятия попросту не существовали.

 

- 8 -

 

 

Это было зимой. На улице стояли холода, каких я ещё не знал. Почти всё время мы проводили с Вовкой дома, играли в солдатиков, рисовали.

Однажды вечером, когда в доме были все кроме отца, распахнулась дверь, и Саша с порога сказал, что он видел, как сюда идут моя мать и бабка. Моё сердце дико заколотилось, стало даже жарко. И тут произошло совершенно неожиданное: о чём-то посовещавшись с Валей, Саша быстро открыл подпол, где хранилась картошка, и скомандовал мне живо туда полезать. Я опешил. Неужели… неужели они упрячут меня от родной матери?! Это же не по-людски! Мне хотелось закричать, завыть и затопать, но угрожающий окрик Саши заставил меня опуститься на самое дно холодного, пахнущего преющей и дающей ростки картошкой, подпола. Со мной спустился Саша и, угрожая кулаком, велел не дышать. Я слышал, как наверху хлопнули дверью, как сели на табуретки как раз надо мной, и говорили что-то. До меня донеслось только одно восклицание: «Где мой сын, куда вы дели моего сына? Я же знаю, что он был у вас!» Всё-таки мучительно было слышать это и не быть в состоянии крикнуть в ответ: «Мама! Я тут, забери меня!», и на душе моей будто кто-то делал глубокую зарубку – всё глубже и глубже. Я смотрел в пустые, окутанные мраком, глаза Саши, на его слегка выпеченную челюсть и чёрные, не знающие расчёски, волосы и всё больше убеждался в правильности созревающих во мне положений, заключений и взглядов. Пусть сейчас, под угрозой расправы, я сижу, замерев как мышь, в погребе и не смею даже повидать мать и бабу Мотю. Пусть сейчас меня заставляют забывать радость свободы и обкрадывают детство – когда-нибудь я сам добьюсь для себя достойной жизни и сумею убедить таких негодяев как мой отец и эти безбожники в неправильности их поведения. Они будут сожалеть, что когда-то так унижали меня!

Когда нас выпустили, Саша одобрительно похлопал меня по плечу: «Молодец!», а я бессознательно уселся на свой угольник и так, забытый всеми, просидел до ужина, пока не стал мешать хлопотать у печки. А при отце Валя рассказывала весь разговор с моими родственниками, как обычно, извращая интонации голоса, когда говорила их слова. Это меня особенно коробило и раздражало, но я был вынужден сидеть и слушать её безобразную, искажённую речь, зачастую предназначенную именно для моих ушей. Добивая меня, она вдруг спрашивала: «А ты бы к ним пошёл сам?». Отлично понимая умысел этой женщины и, видя её страстное желание повелевать мной, перебиваемое иногда желанием добиться моей симпатии, а возможно и любви, я шёл ей на уступки и против своей воли отрицательно кивал головой. Отец и здесь находил повод для гнева. С размаху он ударяет кулаком по столу и, откладывая ложку, накидывается на меня: «У тебя что, языка нету?! Я тебя когда-нибудь научу по-человечески отвечать, а?!» Разумеется, мне было не ясно, как это он меня учил, но тем не менее, мне ничего не оставалось, как сделать гримасу в корень провинившегося «ученика». Но незаметно для других под скатертью, свисающей с краю стола, крепко сжимаются мои кулачки. Видимо, этот порыв сметает и покорность с моего лица, так как отец снова взвинчивается: «Ты ещё чем-то не доволен? Марш из-за стола!»

-Витя, хватит. Сиди.

-Я сказал, пошёл вон. Быстро!

-Никуда он не пойдёт!

Отец выскакивает, а Валя прикрывает меня своим телом. Они о чём-то переговариваются на низких тонах, а я молю Бога, чтоб Валя не уходила. Да, это был уже не тот человек, который два года назад лечил меня от ангины мёдом и давал вдоволь самостоятельности, когда я с лёгким сердцем декламировал стихи на новогоднем утреннике, выигрывал эстафеты и конкурсы. Иногда, правда, он как бы приходил в себя, начинал даже заискивать передо мной, называл меня Сашей, чего я никогда не слышал от него при Вале. Однако, это происходило лишь тогда, когда мы оставались одни за пределами дома. Тогда, глядя на его истинное лицо, я начинал многое понимать и в какой-то мере прощал ему все его злодейства по отношению ко мне. Я даже, кажется, по-своему жалел его. Отлично помню, каким жалким выглядел отец после ссоры с Валей, наскоро оделся, одел меня и, взяв меня за руку, пошёл Бог весть куда, жалуясь мне.

Впрочем, уйти от Вали вот так запросто отец не мог, и этим объяснялись многие его поступки. Пока я находился у бабушки, он не терял даром времени, вновь возвращался на круги своя, и через какое-то время мне снова пришлось увидеть те же лица. Но до этого я чудом попал в детский сад «Золотой ключик», где всё было совсем не так, как я привык видеть. Самым сильным первым впечатлением была каша в столовой – её вкус я запомнил настолько, что и восемь лет спустя, ощутив тот же вкус, с какими-то почти неуловимыми оттенками запаха, мне моментально вспоминались мельчайшие подробности того завтрака.

Группа, в которой я находился, была где-то в промежутке между старшими и младшими, нас насчитывалось десятка три. Девочки и мальчики повсюду были вместе: и в играх, и в занятиях, и даже во время сна. На ночь мы брали у нянечки раскладушки и располагались в одной из комнат. Нянечка иногда заходила к нам и под уговорами соглашалась рассказывать сказку, которую, впрочем, немногие умели дослушать до конца. Среди этих немногих я оказывался почти всякий раз, но когда нянечка, поправив сползающее одеяло, спрашивала: « Кто ещё не спит?» я предпочитал отмалчиваться. Я ещё долго переживал услышанное как реальность и это, в какой-то мере, сказывалось на необычном сплетении моих снов. В том, что сказки являются разукрашенным изображением прошлого, я не сомневался, но мне не давал покоя какой-то вопрос: а существуют ли сказки сейчас? И однажды, когда нянечка собиралась уже уходить, я приподнялся от подушки и спросил её об этом. Немножко удивившись моему лишённому всякой сонливости голосу, она подошла к моему ложу и, погладив мою лохматую голову, уверенно произнесла: « А как же иначе. Сказки всегда были и есть. Вот сейчас уснёшь и тебе присниться сказка. Спи». Мне оказалось достаточно таких объяснений и я очень быстро уснул, торопясь увидеть сказку.

Днём я искал не столько товарищей для игр, сколько проявления того, о чём спрашивал ночью. Это заставляло меня уединённо бродить по тихим местам садика и приглядываться ко всякого рода вещам. То тут, то там мне попадались всевозможные неожиданности: то я видел след от копыта Сивки – бурки, то стеклянную жемчужину из ожерелья принцессы, то лоскуток от ковра – самолёта. Собирать все эти вещи было бессмысленно: мне некуда было их прятать и поэтому я ежедневно находил всё новые и новые сказочные реликвии. Ребята поначалу обращали мало внимания на мой кропотливый труд, однако, замечая, что зачастую я выгляжу счастливей многих, они стали догадываться о моих занятиях. Когда желающих стало больше половины, я объявил им, что в нашем садике живёт самая настоящая сказка. Абсолютное внимание воодушевило меня и я провозгласил, что в нашем колодце сидит водяной и, и что когда смотришь на него в дырочку – он тоже смотрит на тебя, и если в это время всколыхнётся вода, значит, ты ему не понравился. Сразу же началось паломничество к колодцу, дошло до очереди. Почти все радостно хвалились мне, что водяной им подмигнул и не проявил ни малейшего недовольства.

После этого случая все обращались ко мне за помощью увидеть сказку. Постепенно я стал удивляться не тому, как близко к нам находиться сказка, а тому, как она незаметна для окружающих, ведь её невозможно не увидеть, если хорошо знать как выглядела та или иная сказочная вещь или просто уметь наделять чудесными свойствами совсем незнакомые, загадочные предметы. Кому-то может показаться, что я с самого детства начал вводить людей в заблуждение, уводить их от реальной жизни. Возможно, внешне это и выглядело так, но я всегда был твёрдо убеждён, что чудесные, необыкновенные вещи и события не столько выпадают нам в качестве подарков жизни, сколько постоянно присутствуют в нас, как Добро и Зло, и лишь их проявление зависит от многих чисто внешних обстоятельств, в столкновение с которыми входит наш внутренний мир. Уже тогда я чувствовал в себе наличие той Высшей силы, проявление которой рано или поздно заставляет нас подключаться к творческим поискам. И уже тогда я обнаружил странную особенность человеческого сознания: его способность открывать для самого себя уже давно кем-то открытое, некое пра-знание, заложенное в нас кем-то Всемогущим. Люди ежедневно делают простейшие повторения: от простейших движений тела до повторения слов и мыслей независимо друг от друга. Реже случаются случаи повторения открытий в различных областях человеческой деятельности, и ещё реже – чистое осознание прошлой бытности. По этой иерархической лестнице я и шёл, а так как её ступени предполагают необузданное творчество фантазии и воображения, то именно это и стало главным стержнем моей натуры. Правда, тогда я об этом не задумывался.

Обстановка в садике была очень благоприятной для умственного и физического развития детей. Педагогический коллектив был как на подбор молодой, методы воспитания поэтому, были почти полностью лишены какой бы то ни было закостенелости и уж, во всяком случае, за то недолгое время, которое мы там проводили, они не успевали нам надоесть. Что касается меня, то, после отцовских казематов, я чувствовал здесь себя как в раю, не смотря на то, что меня навещали реже, чем всех остальных. С удовольствием я пел, разучивал игры, скороговорки и стишки, играл в настольные игры. Единственной неприятностью, которая могла здесь случиться, был приход моей мачехи. И она случилась.

Я сидел с ребятами в большой и в то же время уютной детской игровой комнате, воспитательница – очень добрая, с живыми, горящими глазами женщина рассказывала нам интересные истории. Временами она о чём-нибудь спрашивала нас, и сразу же поднимался лес рук, всем хотелось, чтобы именно им было с нежной похвалой сказано: «Правильно, молодец, что знаешь».

Внезапно открылась дверь и к нам заглянула воспитательница соседней группы, она быстро окинула всех взглядом и потом, остановив взгляд на мне, улыбнулась: « К Саше Набабкину мама пришла!». Кровь ударила мне в лицо и я, не зная радоваться или огорчаться, с надеждой уставился на нашу воспитательницу. Все отлично знали, что ко мне ещё ни разу не приходила мать, да и вообще очень редко кто приходил, и поэтому такое известие шокировало не меня одного. Я заметил как слегка изменилось лицо воспитательницы, она как бы догадалась, что ничего особенно чудесного такое появление не обещает, а я в душе всё же был рад, ведь не видел маму уже изрядно и как всякий соскучившийся по родной душе человек сразу же стал представлять себе маму, стоящую там, внизу, около пружинистой входной двери. Воспитательница кивнула, и мы с ней вышли в коридор, ведущий к лестнице.

Спустившись вниз, я в первую очередь осмотрелся и обмер. Вместо матери, той матери, которая в любой ситуации и любом состоянии проявляла ко мне нежность и доброе внимание, я увидел женщину, ставшую женой моего отца – Валю. Она была одета немного приличнее, чем обыкновенно, но в её моментально оскаленном рте я прочёл всю ту же беспощадно-эгоистическую натуру и приговор себе. Просто так она не могла прийти, почувствовав это, я похолодел и попятился. Она тоже прочитала мои мысли и обратилась не ко мне, а к стоящей рядом со мной воспитательнице: « Здравствуйте! Я вот хочу Сашечку домой забрать…». Я обомлел окончательно. В её манере льстить и заигрывать было что-то не до конца понятное моему детскому сознанию, но одно я знал совершенно очевидно: при людях она вела себя совсем не так же как с глазу на глаз или в кругу своих. Какой-то пробудившийся во мне рефлекс заставил меня крепко вцепиться в руку воспитательницы и в непостижимом для меня самого страхе я крикнул: « Я не пойду к ней! Не отдавайте меня, она мне не мама. Я не хочу туда!» Воспитательница, попав под влияние моей незрелой, но убедительной истерики не стала искать компромиссов и сразу заявила непрошеной гостье, что ребёнка не отдаст. Может ей меня стало жалко, а может Валя ей чем-то не понравилась, но так или иначе она увела меня обратно. Вале ничего не оставалось кроме как, повозмущавшись для вида, убраться восвояси. Это был героизм и хоть маленькая, но победа.

 

-9-

 

30 декабря 1990

 

Прошло ещё несколько дней и меня забрала бабушка. Как оказалось навсегда. Мне думалось, что теперь начнётся новая, светлая полоса в моём детстве, в моём маленьком бытие, и я по дороге то и дело спрашивал: « А ты больше никому меня не отдашь?». Бабушка считала нужным успокоить меня и не жалела слов уверений.

Ну, наконец-то я буду там, где я любим и нужен. Теперь можно радостно сообщить друзьям в доме, что я больше никогда их не покину, и нашим играм не будет конца.

В первый же вечер, воспользовавшись моментом, я выскочил на лестничную площадку и постучал в дверь напротив. Там жила семья моего друга Вовки. Мне не терпелось поскорее рассказать ему о своих радостях. В этой семье я был почти своим человеком, меня принимали без излишнего внимания и в то же время всегда охотно, а это-то и была та золотая середина, о которой мечтают все спокойные неиспорченные дети. Отец Вовки – шахтёр, всегда выглядел отдыхающим, я редко заставал его дома за каким-нибудь делом, мать же – обычная нетребовательная женщина, как правило, суетилась у печи или около стиральной машинки.

После коротких приветствий и ответов на обычные вопросы мы с Вовкой уходили в его маленькую комнату и, задвинув шторы в кухню, начинали наши собственные дела. На короткое время появлялся, чтобы снова исчезнуть, Вовкин брат Сергей. Он был старше нас обоих и поэтому в наши интересы никогда не вникал, но разговаривать по душам иногда мы всё-таки любили.

 

31 декабря 1990

 

Есть все основания считать, что человек, о котором я сейчас пишу, занял в моей душе особое место. Мы, как бы параллельно развиваясь, время от времени могли при встречах оглядывать друг друга и поражаться происходящим в нас переменам. Друг по другу мы мерили шкалу своих личностей. При этом у нас неизменно находились общие интересы, и это немедленно отражалось на нашем внутреннем взаимном притяжении. Даже когда мы ссорились, это была лишь перезарядка, даже когда мы долго не виделись – это был лишь повод для ещё большего любопытства при встрече.

Как-то когда он сидел у меня, зашла бабушка и с порога позвала меня: « Мать тебе прислала письмо». И я тут же схватил и распечатал конверт. Руки дрожали, а во рту едва шевелился мгновенно окостеневший сухой язык. Мать прислала мне открытку с днём рождения и маленькую книжечку – малышку. Такое внимание не могло не тронуть меня, и я прямо таки сросся с книжечкой на долгое время. Мать сидела в тюрьме. О себе она не упоминала, знала, как это может растревожить детское воображение.

Вовка предложил нарисовать что-нибудь необычное по поводу моего дня рождения и мы с ним, пропыхтев над листами около часа, изобразили почти одно и тоже: фантастических чудищ, порубленных и пострелянных нами на какой-то неведомой планете. Изобразить героизм было для нас равносильно претворить его в жизнь. Черты не существовало. И следом за этим мы хватали деревянное оружие и мчались во двор подбивать детвору для игры в войну. Впрочем, я не очень любил такие игры, главное, что мне в них нравилось – чувство опасности, которое я был в состоянии преодолевать и даже побеждать. Мне был больше по душе не перевес в численности, а необычный способ ведения боя. То я появлялся, где меня не ждали, то выскакивал в самый неожиданный момент, то прятался в сарае до самого последнего момента, чтобы стать последним, решающим исход боя солдатом. 

Отношения с дядьями у меня складывались по-разному, для старшего Вовы я был совсем мальчиком, как он меня именовал «салажонком», для среднего Коли я всегда заменял игрушку, так как это был буйный, неугомонный, вечно лохматый, лишённый обходительности парень. Он любил глупо ржать над своими выходками и причинять боль, любя. Меня такая боль часто доводила до крика – по-другому ему нельзя было дать понять, что пора приослабить натиск. Он, казалось, мог, обнимая, задушить, здороваясь – раздавить костяшки руки, похлопать по плечу так, что оно отсохнет. Кроме этих обычных дел у него случалась масса всевозможных восторгов, порывов, ликований, в результате которых я то болтался под потолком, то стоял на полу вверх ногами, то был укушен, за что попало. Всё это делалось от избытка чувств и, так как я был в доме самый младший, то мне они все и доставались.

Саша же был всего на восемь лет старше меня и с ним я был в наиболее тесных отношениях. Он любил рисовать, лепить, ловить птиц в самодельные клетки зимой. Я принимал участие почти во всех его домашних увлечениях, но на улице пути наши чаще всего расходились: лишь изредка я помогал ему что-нибудь ремонтировать в гараже. Двое последних именовали меня так же, как и дома у мачехи, то есть Шуриком, это как бы ставило меня на одну ступень с ними. Здесь и в помине не было той озлобленности, невежества и наглости, которые царили в доме отца, мне всегда с особой охотой открывали свой мир эти парни, они тащили меня и на реку, и в сквер для игр и кинофильмов, и в гости к своим друзьям, и в школу на футбольный матч, и даже к своим подругам. Я любил эти путешествия и поглощал открывающийся мир молодёжи широко открытыми глазами очень впечатлительного ребёнка. Коля нередко приглашал меня в ночные турне по спящему городу. Из окна автобуса я смотрел на истыканный огнями город как на что-то абсолютно мне незнакомое, новое. Иногда он напивался и тогда становился серьёзнее, рассудительней, человечней. Оказывалось, что он умнее и благороднее, чем кажется на первый взгляд.

Как-то раз возле хлебного магазина он остепенил наглеца лезущего без очереди и на дерзкое заявление того, спокойно и без тени шутки откомандировал меня: «Ну-ка Шурик сбегай домой за ножом, сейчас я эту тварь буду резать». Я конечно же воспринял это как признак больших неприятностей и сбегал, позвал Вову, однако, как оказалось зря. Вообще Коля имел две склонности – к детям и ножам. И то и другое не выходило у него из рук. Однако как ни странно, дети никогда не боялись его, наоборот, иные даже как-то пытались сами нарваться на его причуды. Может быть, это происходило потому, что он в принципе оставался большим ребёнком – шалуном со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Тогда я не задумывался, кем я являюсь для этих людей, зато я постоянно был у них на виду и чувствовал, что лучшего мне никто не предложит. Такая действительность была бы мне абсолютно по душе, если бы временами не проявлялись некоторые спрятанные черты моего характера. Благодаря им, я жил в неизвестности, понимая, что мир – это не только четыре родные стены и десяток близких голосов.

Кроме мира взрослеющих меня окружал мир моих сверстников, и здесь-то, как нигде, я мог со всей силой проявлять свои качества. То ли среди них, то ли непосредственно под влиянием их доверия, я вдруг открыл в себе способность к зажиганию людей на какие-то не совсем обычные дела. Достаточно оказалось мне высказать пришедшую в голову идею, и она тут же подхватывалась и воплощалась. Так было с игрой в завод, когда мы в укромном углу на территории находящегося рядом СПТУ стали организованно «работать». Необходимый инструмент находился повсюду, но когда я взялся за напильник, самая старшая девочка Света показала мне на место в стороне: «Ты будешь директором!». Так было и с постройкой самоката и с собиранием мотоцикла. Всё, что попадала в моё внимание, не минуемо находило применение в наших играх. И что удивительно, главным стержнем этих увлечений являлось созидание новых форм или понятий из старого материала. Отныне это станет одной из основополагающих черт моего характера: в малом - видеть великое, в неброском – вечное. Сам мир как бы сконцентрировался в моей душе и, сталкиваясь с теми или иными его внешними проявлениями, я всякий раз невольно подвергал их сравнению со своими внутренними эталонами. Видя огромную пропасть между тем и другим, я начинал прослеживать где же обрывается, где распадается моё с общим, общепринятым. Дорога вела в мир взрослых и я предоставлял событиям идти естественно и неторопливо, ибо это была дорога, по которой шёл я сам. Значит «разрыв» должен был обязательно мне встретиться. Где? И каков он? Этих вопросов для меня не существовало, потому что и саму эту тему я не обдумывал, не выражал словами, как делаю это сейчас – я просто это знал и чувствовал. Лишь позднее я уже более конкретно представил человека, как личность, индивидуально повторяющую весь ход истории человечества.

10

 

Если бы здесь описывать все те малые и большие дела которые я делал в те беззаботные времена, вряд ли бы это когда-нибудь закончилось. Но и ограничиваться несколькими примерами, когда в каждой мимолётной случайности заложена целая жизнь, по меньшей мере, расточительно для самого себя. Впрочем, в описаниях детства есть что-то из самого детства, оно заставляет вновь и вновь переживать вспоминаемое, чувствовать как близко находится от нас наша собственная уже прожитая жизнь. Беда лишь в том, что слово по своей сути – есть продукт бытия, а не создатель его и поэтому так невозможно трудно выносить на поверхность чистого листа глубинные пласты души.

 

* * *

 

И вновь нужны примеры – единственное средство для передачи более или менее упорядоченной информации.

У Саши была подруга. Миловидная девушка его лет, живущая в соседнем бараке. Она знала меня, я знал её и поэтому, при встрече, мы всегда затевали какие-то разговоры. Она расспрашивала, я скромно отвечал и вообще в её глазах был ангелочком.

Как-то раз бабушка, я, Саша и она были в лесу. Отдыхали мы, как говориться, кто во что горазд. Осень уже приятно окрасила листву, некоторые деревья успели раздеться, как бы не ожидая нашего прихода. Погода стояла тёплая, безветренная и мы, сидя прямо на земле, пекли в золе картошку. Я сфотографировал влюблённую парочку, они меня – в общем, все были довольны и безудержно смеялись над всякой выходкой Саши, на которые он, кстати сказать, был мастером. И вот ему взбрело в голову донять меня, как он это делал уже не раз. Сначала он как бы невзначай, кинул в мой адрес несколько реплик, как бы забыв о моём присутствии. Я покраснел, но подходящего оружия не нашёл и поэтому только приготовился к следующей «атаке».

- Шурик, а ты не забыл?

- Чего?

- Как я тебя на цепочке в туалет водил.

Это было, в общем-то, привычное его пустословие, когда он избыток своих чувств и настроений реализовал в избитые, сто раз прокрученные фразы. Я стерпел и это. Меня смущало присутствие девушки. Третье оскорбление кончилось тем, что я в горячности схватил картошку и запустил ей в сторону пустомели. Однако, то ли картошка оказалась тяжелее, чем я ожидал, и меня подвела рука, то ли не расчитал траекторию и меня подвёл глаз, но, так или иначе, досталось не Саше. Жертвой стала сидящая с ним рядом подруга. Это было последним, что я ещё здраво оценивал. Мне стало так стыдно за себя, но тут почему-то, скрывая свои истинные чувства, я обрушился на Сашу, списав всю вину за случившееся на него. Однако, всё это служило поводом для общего смеха. В конечном счете, я очень расстроился и до конца дня не мог войти в колею.

А в общем, не считая отдельных моментов, я был исключительно спокойным мальчиком и, если кому-то иногда приходилось ругать меня, то только за неправильное выполнение поручений. О, в этом я был на высоте! Как только меня просили что-то сделать, я тут же принимался за дело. Но случалось так, что я не всегда понимал смысл обращённых ко мне фраз, а переспрашивать и уточнять я всегда стеснялся, боясь показаться недотёпой и недоумком. Поэтому я делал всё на свой лад, а точнее на свой страх и риск. К сожалению «угадывал» я редко. Помню как-то раз на просьбу Саши принести ему «шило» я, прикинув в голове что это может быть, с самым невозмутимым видом принёс ему швейную иголку: коль ею бабушка шьёт – значит она и есть «шило». Подобные казусы случались со мной на каждом шагу. Это хорошо ещё, если свидетелями их были бабушка или Вова – те относились с пониманием. А остальные так и норовили развить во мне болезненное самолюбие. Мне до сих пор трудно воспринимать колкие шутки в свой адрес. Я предпочитаю их не слышать, чем делать безразличный вид. Возможно, с этого и началось моё тихушество, тайное развитие личности, уверенной, что придёт час, когда все увидят мои втайне созревающие плоды. Это был скрытый неосознанный двигатель, действовал он безотказно, ибо при его помощи всякая обида, всякое непонимание, всякое презрение трансформировалось в непостижимое волевое усилие над собой, направленное на развитие каких-то своих качеств. Причём всё это делалось в тщательно замаскированном виде, в полнейшей тайне. Мир любит видеть только результаты, а неудачные попытки он осмеивает.

В одно из воскресений в гости к бабушке пришёл мой отец вместе с Валей. С самого порога они заметили мою хмурую недовольную физиономию, но сделали вид, будто ничего не произошло. Валя сразу же стала заискивать: « А где же « Здрасьте»?». Честно говоря, это её любимое выражение вызывало во мне отвращение как и она сама, и чувствуя здесь свою безопасность, я ничего не ответил, отвернувшись к своим пластмассовым солдатикам. Однако чувство уравновешенности и покоя исчезло бесследно. Как это ни странно, но мне ни в коей мере не хотелось находиться там, где бабушка и все остальные дружелюбно с ними беседовали. Я бессознательно воспринимал это как предательство. Пока обо мне не вспоминали, я сидел в большой комнате и прислушивался к разговорам на кухне. Вдруг Валя, раздвинув шторы, осторожно как кошка шагнула у меня за спиной. Кухня находилась выше комнаты, поэтому я отчётливо услышав этот первый шаг, сделал вид занятого игрой ребёнка. Она остановилась сзади и секунду спустя льстиво спросила: «Во что играем?». Я пробурчал неразборчиво и тихо.

- Ну ты что-то совсем уж разучился разговаривать… Или не хочешь отвечать?

- Ну почему же?.. ( В то время как в душе у меня всё кричало: «Да, не хочу!». Но раз человек говорит на дружелюбных тонах – можно ли его обижать). Валя знала, что против доброго отношения, пусть даже наигранного, я никогда не пойду и поэтому-то продолжала в том же духе.

- Ну, расскажи хоть как живёшь?

- Хорошо

- Хочешь к нам в гости?

- Не знаю.

- Мы себе собачку завели. Жанной зовут. Ох, и озорница, ты бы только видел. Чёрная – чёрная болонка. Поедем с нами – увидишь.

Вдруг с кухни донёсся недовольный голос отца: «Валя, иди сюда»

- Дай с ребёнком поговорить

- Потом поговоришь, никуда он не денется.

Она, улыбнувшись и потрепав меня за волосы, вышла. Я задышал свободнее, но яд её коварства уже начинал действовать. Однако из кухни я услышал приглушённый отцовский голос.

- Ну что ты перед ним распинаешься?! Нашла занятие. Не хочет – не надо, не кланяться же ему!

 Так вот значит что! Ну и, Слава богу. Мне тут лучше.

Голос Вали: « Ты меня не учи, сама знаю, что делаю, Витя. И не суйся, пожалуйста!».

Тогда я складываю свою лепку, отпрашиваюсь у бабушки и выбегаю на улицу.

Вернувшись, я сразу же почувствовал, что участь моя решена. Меня забирают. Об этом никто не говорит ни слова, но по тому, как блестят глаза у Вали, как отводит их бабуля и как неловок отец, я быстро распознаю истину. Как бы уловив мои мысли, бабушка старается опередить моё настроение: « Сашуля, сходи пока к отцу, поживёшь у них маленько». Ну вот, кричать поздно, плакать – низко, остаётся только лелеять надежду.

- А когда ты меня заберёшь?

- А когда ты соскучишься, тогда и заберу.

На душе становиться так пасмурно ото всех этих предательств, неопределённостей, заигрываний. Они и в правду думают, что я так мал, что ничего не понимаю? Люди, люди…, да ведь каждый ваш ещё только в мыслях зреющий обман, каждую вашу фальшивую нотку в голосе, каждый виноватый взгляд дети распознают раньше, чем вы отдаёте себе отчёт в происшедшем! Для тебя, бабушка, я непомерная обуза, лишний рот, лишние хлопоты. Ну а для вас, гости – родители, забрать меня – это значит всего-навсего хоть как-то загладить свою вину перед бабушкой. Мои интересы в расчёт не берутся. Я – вещь. Нет, хуже. Я вещь, которая чувствует, как с ней обращаются. Можно ли найти этому противодействие? Сейчас нет, в дальнейшем… по-видимому – да. Нужно заставить их всех почувствовать мою бесценность, если они только способны что-либо чувствовать. А для этого необходимо жить не так как они, стать не таким как они.

 

Я собираюсь, и уже вечером оказываюсь там, куда попадать мне совсем не хотелось. Правда, по пути, я не замечаю с их стороны какой бы то ни было вражды и немного успокаиваюсь, авось и вправду они переменились ко мне и всё будет так, как они разрисовали. Однако, уже днём следующего дня я понял, что радоваться рано.

Валя сидела в комнате и нянчила своего сына Женю, Ольга с Вовкой были в школе. Пришёл Саша и, плотно поев, стал что-то наигрывать на щеках у сияющего ребёнка. Потом он перенёс своё внимание на меня и поскольку вчера мы пришли поздно, когда все уже спали, то его интерес был вполне оправдан.

- О, кого я вижу! Шурик! Ну, как она, жизнь?! Где ты так долго был? Тут уж по тебе соскучились. Ты, говорят, и идти-то к нам не хотел, да? Чего молчишь?

Злобные огоньки сверкнули в глазах у Вали, она уложила сына в коляску и резко выпалила: «Да, ведь этот заморыш знаешь, что учудил? Я прихожу к нему в детсад, а он там давай во всё горло орать, что его здесь избивают, житья ему не дают. Ты бы знал, что он там устроил. Вот сволочной ребёнок!»

Я знал, что спрашивает он не для интереса, ведь наверняка здесь уже все наслышаны об этой истории. Им владело желание унизить меня в собственных глазах, показать мне полную зависимость от воли этих людей. В доме был как всегда бардак, всё валялось, торчало, висело, воняло. Под койкой смирно лежала хвалёная болонка, о которой здесь никто и не вспоминал.

 «А мне тебя вчера уже представили как хозяйку. А ты такая же простая, как я. Только тебя не мучают мачехи» – почему-то подумал я. Может, я даже позавидовал ей.

 

-11-

 

На Рождество пришли гости: бабуля, баба Паша. Всех поздравили, а потом принялись расспрашивать меня. Мачеха стояла тут же и бесцеремонно наблюдала как я не знаю куда запихнуть принесённые конфеты: что-либо класть в карманы она меня отучила, а ничего более подходящего я не находил. А когда я вышел на кухню, она тотчас подскочила, открыла дверку. «Клади свои конфеты сюда, никто их у тебя не возьмёт!» Я молча повиновался, хотя точно знал, что в этот стол мне доступ строго воспрещён, а попросить потом я постесняюсь.

- Можно я оставлю одну себе?

- Ты что, голодный? Мы тебе здесь конфет не даём?!

Уже через час я видел обёртки от этих конфет в руках у Вовки и Ольги. Она ещё и насмешничала: «А ты что, от своих конфет отказался?!». Вообще, было в этой девчонке что-то такое, что наводило на мысль, будто она дикарка. Самая настоящая выдра, животное с гадким непредсказуемым характером. В чем-то она походила на своего брата Сашу, который, едва пристигнув комсомольский значок, швырял в углярку пионерский галстук, называя его «поганым ошейником». Так же и Ольга предавала все свои ценности в момент получения каких-то ещё больших благ. Помню, с каким трепетом, с какой лилейной нежностью копила она фантики от конфет, готовая любому горло перегрызть за одну пропавшую бумажку, но вот ей взбрело в голову погнаться за Вовкой в накоплении однокопеечных монет, и в этот же день полетели в печку все её золотинки, фантики, обёртки. А она с неописуемым наслаждением подкидывала и подкидывала их. Память – вон. Похоже, она её не признавала. Мне иногда казалось, что Вовка лишь от неё набирается дурного, лишь желая не выглядеть в сравнении с ней хлюпиком, он вытворял всевозможные делишки. Мне вспоминались все их обоюдные выходки, действительно они не были лишены характерных черт соревнований. Она заставляла меня во время уборки картофеля и сжигания ботвы по несколько минут стоять в дымном стелящемся облаке, он – прыгать с крыши сарая в тазик – пока не попадёшь. Она – есть кору, он – полоть траву, она – не отзываться, если он позовёт, он – вообще никогда её не слушать. Правда, теперь, когда я стал немного взрослей, они такого уже не вытворяли, однако, нет-нет в них просыпался дух испытательства чужой шкуры. Как-то Вовка и Саша решили вечером покататься на лыжах. Пригласили меня. Я ответил, что на лыжах хожу отвратительно и поэтому прогуляюсь с ними без лыж. К своему удивлению, я обнаружил, что могу бежать не медленнее, чем они едут и так я всю дорогу, сохраняя дистанцию, пробежал с ними вместе, благо в одном месте я был в лучшем положении: когда они взбирались на горку.

Я всё так же ходил в гости к соседям через квартиру, где когда-то смотрел австралийские фильмы «Лесси» и «Флиппер». На Пасху они угостили меня цветными яйцами, и гнева Вали не последовало только потому, что со мной вместе были Ольга и Вовка. В этот же день отец водил меня куда-то в гости, о чём-то договариваясь, а я снова ел цветные яйца и даже спрашивал, глотая пирог, почему это яйца красят и что это значит «Христос воскрес! Воистину воскрес!».

Я знал, что Иисус, которому посвящён этот праздник – Бог, но где он, что он собой представляет, и почему его чтут – это оставалось для меня загадкой.

Мужчина, к которому привёл меня отец, улыбнулся и, воспользовавшись тем, что мой отец смолк, что-то вспоминая, обратился ко мне:

- Почему яйца крашенные, спрашиваешь? Чтоб Бог тебя с неба заметил и сказал: «Этот мальчик меня любит, в меня верит – надо ему приготовить место в раю».

Я не уловил озорной нотки в его речи и наивно спросил отца:

- Так значит все, кто ест эти вот яйца и говорит «Христос воскрес» будут жить в раю? Да?

Отец не дал ответить моему собеседнику, вновь увлёк его своими неинтересными темами. Тогда я подумал: «Ольга и Вовка тоже едят цветные яйца, и отец ест, и Валя – значит, все будут жить в раю? Да какой же это будет рай?! Я туда не хочу!»

 

* * *

 

Весной мы всем семейством и ещё с какими-то гостями ходили на кладбище, кого-то поминали. Погода была чудесная, солнечная. Жара к полудню сгоняла людей в тень. Мы сидели под развесистым деревом, старушки вздыхали и часто в своих разговорах повторяли « Царствие ему небесное», мужчины и женщины, как положено, пили водку, занюхивали хлебом и заедали колбасой, кто-то пропалывал холмик могилы, кто-то подкрашивал облезшую тумбочку. Я и ещё какая-то девчонка Ольгиных лет сидели чуть в стороне и мирно, всеми позабытые, о чём-то говорили. Вдруг , ни с того ни с сего, спросил у неё: «А почему старые так часто говорят «царствие ему небесное», а остальные только пьют да вспоминают покойников?». Симпатичные ямочки на щеках девочки дрогнули, но она не улыбнулась, а только стала как-то веселее смотреть: «Так ведь они же старше и сами скоро там будут, как же им не верить в это царствие?» Я тут же представил себе одну из бабушек, входящей в широкие ворота за которыми всё цветёт, сверкает, где все ходят в белом и обязательно говорят друг другу «царствие вам небесное» как будто некий пароль. А потом вдруг подумал ещё «А кто же переоденет бабушку, кто её накормит и напоит и кто вообще будет там за ней ухаживать, ведь она старая и никого там не знает!». Своими сомнениями поделиться с девочкой я не решился, постеснявшись.

Валя уже стала поговаривать, что скоро я пойду в школу, задавала мне нелепые вопросы типа: «Ты хочешь в школу?», и в это время меня выкрали мать и баба Мотя. Всё произошло довольно быстро, я даже не успел ничего сообразить. Был простой летний день, я играл возле последнего строящегося на улице дома, стоящего на краю обрывистого откоса и являвшегося для меня как бы пограничным столбом, за который переспупать нельзя под страхом страшной кары. Заигравшись щепками и камнями, я совсем позабыл, что такое время, и когда вспомнил об этом, меня объял ледяной ужас. Мне показалось, что уже наступил вечер, и я что есть духа побежал навстречу головомойке, которая, как я думал, была неизбежной. В голове как всегда мелькали варианты оправданий, ни на одном из которых я не мог остановиться.

Входя в калитку, я услышал хлопанье дверей и заметил, что кто-то спускается с крыльца. Разумеется, мне пришло в голову самое нежелательное. Но на этот раз мои предчувствия не оправдались. Через несколько секунд передо мной в замешательстве стояли мать и баба Мотя. Неизвестно кто из нас волновался сильней, первой опомнилась бабушка. Она быстро взяла меня за руку и повела прочь от дома, приговаривая: «Пойдём, Сашуля, отсюда, нечего тебе у них больше делать…», и обращаясь к суетящейся около меня матери: «Ты посмотри, какие! В деревню, говорят, отправили! Зла моего на них не хватает».

Так я снова оказался у мамы. Но судьба моя была такова, что слишком долго у нее я задержаться все равно не мог, абстоятельства ее жизни мне этого не позволяли. А так хотелось! Ведь она меня по-нстоящему любила, в отличии от многих других, описаных здесь. Да и отец мог бы быть ко мне благосклоннее, останься он с ней. В глубине души я предполагал, что ухожу опять ненадолго, и не догадывался, что – навсегда…